Биленкин Дмитрий Александрович - И Все Такое Прочее
Дмитрий Биленкин
И все такое прочее...
Близился поворот, за которым должна была открыться река Счастья, как
Таволгин ее называл, - Руна, как ее называли географические карты. В
глухих берегах, где от ягод черники сизовела трава, речка, свиваясь в
тугие узлы струй, неслась через перекаты к долгим и тихим заводям, куда
поплавок падал, как в поднебесное зеркало, и не было в ней числа быстрым
хариусам, темным сигам, красноперым язям, всему, что встречалось так редко
на нынешней Земле.
Дрожа от сладостного предвкушения, Таволгин повернул руль. И Руна
открылась.
Нельзя дважды войти в одну и ту же реку...
Под обрывом, как прежде, в солнечных вспышках бежала вода, взгляд, как
прежде, очарованно устремлялся вдаль, к кипучим порогам, нависшим теням
сосен, чреде скал, за которыми угадывался другой столь же извечный пейзаж.
Но посреди заветной поляны три вездехода тупыми рылами капотов осадили
громоздкий, с чем-то радиотехническим наверху автофургон, вокруг которого
сновали люди, все ловкие как на подбор, в одинаковых зеленоватых куртках.
Первым намерением Таволгина было развернуть машину и поскорее умчаться.
Но куда? Другого подъезда к реке не было. Правда, дальше по берегу
оставались сырые полянки, куда в ожидании приезда друзей можно было
приткнуться, мирясь с нечаянным и досадным, но, может быть, временным
соседством.
Таволгин медленно тронул машину. Тут ее заметили, и несколько лиц
повернулись в каком-то недоумении. От группы отделился человек постарше и
пошел наперерез тем уверенным шагом, от которого Таволгину сразу стало
как-то не по себе.
И точно. Лениво приказывающий взмах руки был красноречивей слов.
Странно чувствуя себя уже в чем-то виновным, Таволгин затормозил.
- Запретного знака не видели? - бесстрастно, как и шел, спросил человек
и только после этого обратил на Таволгина взгляд.
Тот еще ничего не успел ответить, только распахнул дверцу, чтобы
объясниться, когда лицо спрашивающего внезапно удивилось и не то чтобы
обрадовалось, но приобрело живой интерес.
- Фью! - присвистнул он. - Родимчик!.. Ты здесь какими судьбами?
Слово "Родимчик" напомнило Таволгину все, и он тоже узнал человека.
Таволгина звали Вадимом, но в детстве, желая взбеленить, его дразнили
Вадимчиком-Родимчиком, а придумал это прозвище Родя, Родион Щадрин. И вот,
постаревший, он был здесь, на Руне.
Воспоминания детства, как и положено, давно подернулись лирической
дымкой, и Таволгин даже обрадованно выскочил из машины, пожал протянутую
руку и от ошеломления выпалил явно неуместный контрвопрос:
- А ты здесь откуда взялся?
В глазах Щадрина зажглась та давняя насмешливость, какой он, бывало,
отстранял неуместные расспросы о деятельности возглавляемого им школьного
совета.
- Обычное задание, старина. А ты, никак, порыбачить собрался? И даже
"кирпич" проморгал? Завернуть тебя следовало бы, да уж...
- Постой, о чем ты толкуешь? Почему, какой запрет?
- Какой надо. Машину убери к нашим.
- Но...
- Или набегаешься с ее ремонтом. Делай, делай, как сказано.
Знакомые нотки! В школе Родиона Щадрина недолюбливали за тон
превосходства и прозвали Пружинчиком - из-за манеры живо вскакивать на
собраниях для подачи нужных реплик и слов. Но парнем он был деловым, в
общем, свойским, первым в футболе, танцах и умении к общей выгоде ладить с
учителями, так что его аккуратно избирали и переизбирали, благо особого
желания возглавлять, проводить мероприятия, давать накачку за плохую
успеваемость ни у кого не было, а у него - было.
Усмеха
